Через четыре года вернулся отец, потом в семье появился новый ребенок — еще одна девочка — Галя. Но здоровье матери было сильно подорвано, она слегла и уже не поднялась… Наша мама умерла, когда младшей сестренке исполнился всего один год. Оглушенные свалившейся на нас бедой, мы совершенно не представляли, как нам теперь жить, что делать. Семья распалась. Старшая сестра Зинаида вскоре вышла замуж и перебралась к мужу. Я с братом Иваном отправился — в город на учебу. С отцом остались младшие дети: Анатолий, Антонина и Галина. Позднее, устроившись в городе, я взял обеих сестер к себе.

Мы пробивали себе дорогу в жизни самостоятельно, и сейчас, оглядываясь на прожитые годы, я с волнением думаю: как сложилась бы судьба каждого из нас, выходцев из бедной крестьянской семьи, если бы не Советская власть?

СЛЕДСТВЕННАЯ ТЮРЬМА

На рассвете звякнул тяжелый замок, скрипнула дверь и раздался хриплый голос надзирателя:

— С вещами!

Я невольно вздрогнул. Да и как было не вздрогнуть: когда я сидел в колчаковской тюрьме и кого-либо вызывали «с вещами», никто обратно не возвращался. Нет, людей не увозили в другое место. Их просто «пускали в расход». Так называли белогвардейцы расстрел без суда и следствия. Теперь, конечно, у меня положение иное. За мной стоит моя страна — Советский Союз, и рано или поздно я вернусь на Родину. Но все же…

— Поживей с вещами! — повторил надзиратель.

Я обвел глазами камеру: собирать вроде и нечего. У меня не было даже носового платка — его отобрали при обыске вместе с расческой и кошельком с несколькими злотыми.

У ворот тюрьмы я увидел трех конвоиров в полицейской форме, нескольких человек в штатском, двух мотоциклистов. Меня посадили в закрытую машину, в которой, несмотря на ранний час, почему-то было невероятно жарко и душно, со мною рядом сели полицейский и штатский, зафыркали моторы мотоциклов — один спереди, другой сзади, — и мы тронулись в путь.

Тусклые огоньки двух крошечных лампочек под потолком машины освещают лица моих спутников, сидящих с обеих сторон в напряженных позах. Они зорко следят за каждым моим движением. Даже самый невинный жест — хочу ли я стереть ладонью капельки пота с лица или отвести прилипшую к мокрому лбу прядь волос — вызывает у них мгновенную реакцию: они чуть ли не хватаются за пистолеты.

Подумать только, какое полицейское внимание! Насколько мне было известно, с таким «почетом» здесь возили лишь важных государственных преступников.

Следственная тюрьма, куда меня привезли, мало чем отличалась от предыдущей. Точнее, она была еще хуже. Вместо «совмещенного санузла» — зловонная параша в углу. И камера поменьше — повернуться негде. В остальном все тот же тюремный «комфорт»: привинченный к полу табурет, почерневший от грязи маленький столик, ржавая железная кровать с прогнившим матрасом, издающим изнуряющий душу аромат, плюс неисчислимое количество клопов. С этими кровожадными тварями мне пришлось вести ожесточенную войну и ночью и днем.

В одну из ночей нахлынула толпа надзирателей. Всем заключенным приказали выйти в коридор и встать лицом к стене возле дверей своей камеры. Начались обыски. Перевернули вверх дном все, что только можно было перевернуть, залезали во все щели. Кроме клопов, нигде ничего не нашли. Мне эта ночь показалась благодатной: хоть час-другой удалось передохнуть от несметных клопиных армий, терзавших меня с необыкновенной яростью.

Целую неделю меня никто никуда не вызывал — видимо, решили дать время «акклиматизироваться» в новой обстановке. А возможно, рассчитывали на то, что длительное пребывание наедине со своими мыслями сделает меня более покладистым.

И вот наконец в камеру заглянул красноносый надзиратель и пропитым голосом проговорил:

— Прошу пана в контору на допрос.

В большой комнате, на дверях которой висела табличка «Следователь», за широким и длинным столом сидел грузный мужчина лет сорока, в штатском костюме с эмблемой юриста в петличке пиджака. Он жестом отпустил надзирателя и предложил мне сесть. Мы остались вдвоем.

Стараясь сразу же установить со мной «психологический контакт», создать располагающую к беседе атмосферу, толстяк доброжелательно заулыбался и, чуть приподнявшись со стула, представился:

— Следователь по особо важным делам Витковский.

— О, пане Витковский! — воскликнул я, услышав знакомую фамилию. — Я хорошо знаю вас, шановный пане Витковский.

— Вы? Меня? — Он удивленно раскрыл глаза.

— Ну как же, — продолжал я непринужденно, — ваше имя многим известно. Вы вели следствие по делу коммунистической партии Западной Украины. Два года назад расследовали убийство вашего министра внутренних дел Бронислава Перацкого, совершенное украинскими националистами. О вас часто пишут в газетах, шановный пане Витковский!

— То есть так, — подтвердил следователь, весьма довольный таким началом беседы. Это давало ему надежду на успех его миссии. Может быть, поэтому он и дальше вел себя подчеркнуто вежливо и тактично.

Прежде чем приступить к делу, Витковский принялся заверять меня, что следователь совсем не враг подследственному, а искренний поборник истины, который всегда очень рад, когда факты опровергают все предположения о виновности человека и можно со спокойной душой освободить его от какой бы то ни было ответственности.

— Поверьте, прошу пана, что говорю все это от чистого сердца. Я буду полностью объективен, — разглагольствовал он. — Хотел бы, разумеется, чтобы и вы пошли навстречу моим поискам истины. Скажите, пожалуйста, с какой целью вы оказались вечером в том переулке, где вас задержали?

— В переулке я вовсе не был, пане следователь по особо важным делам, — возразил я, намеренно подчеркнув его громкий титул. — Я приехал на торговую улицу кое-что купить. Там на меня набросились какие-то люди, я принял их за бандитов и…

— Ну хорошо, это мне известно, — перебил меня Витковский. — А что вы можете сказать о конверте?

— О каком конверте? — Я с недоумением уставился на него, сделав вид, что не понимаю, о чем идет речь. — Ах да! Вы, наверное, говорите о том конверте, который пан капитан тогда вынул из своего стола… Ему зачем-то понадобилось, чтобы я ознакомился с его содержимым.

Витковский задумчиво посмотрел на меня и предложил сигарету. Вообще-то я человек некурящий, но не хотелось нарушать мирно текущую беседу, и я закурил, хотя мне стоило известных усилий не поперхнуться дымом при первой же затяжке.

Несколько минут прошли в молчании. Видя, что следователь подыскивает для меня следующий вопрос, я решил взять инициативу в свои руки и пошел на необычный в моем тогдашнем положении шаг.

— Шановный пане Витковский, — сказал я, — у меня имеется для вас один совет.

Он заинтересованно повернул ко мне голову. Вероятно, это был первый случай в его практике, когда подследственный осмеливался давать ему, следователю по особо важным делам, какие-то советы.

— Я хочу предложить вам, шановный пане Витковский, — продолжал я спокойно и уверенно, — отказаться от ведения моего дела.

— То есть как?.. Почему? — В голосе его чувствовалась растерянность.

— Потому, что ничего у вас не выйдет, у вас нет против меня никаких улик. А без улик — сами понимаете… Вы человек известный, и карьера ваша может быть поставлена под удар.

Витковский ничего не ответил, только взял сигарету, закурил и, откинувшись на стуле, с любопытством стал меня рассматривать. Затем, после довольно продолжительной паузы, он вызвал надзирателя и приказал ему отвести меня обратно в камеру.

Опять щелкнул за мной тяжелый замок. Сижу и жду, что будет дальше. Меня едят клопы, я ем помои, припорошенные чем-то вроде отрубей, вместо чая пью бурду, от которой разит мылом и потом. Не знаю, внял ли пан Витковский моему совету, но к себе он меня больше не вызывал.

Дней через восемь, а может быть, и десять — за давностью лет такие детали забываются — меня снова привели в ту же комнату. На этот раз встретил меня сухопарый, желчный на вид человек сугубо, я бы сказал, судейского склада, живо напомнивший мне тех юридических крючкотворов, которые так мастерски описаны в русской классической литературе. Это был помощник следователя по особо важным делам. Садиться он меня не приглашал, да и не на что было садиться. На единственном стоявшем за письменным столом стуле сидел он сам.